Михаил Горбунов - Белые птицы вдали [Роман, рассказы]
Потом начали шарить по городу, выбивать тех, кто не подчинился приказу…
Ночью Марийка проснулась от полузабытых, но донельзя знакомых звуков, будто протянула руку в детство. В темноте бесстрастно, глухо постукивали часы, но они не разбудили бы Марийку, ее разбудили другие звуки, она вслушивалась, ждала чутко, настороженно — и звуки повторились: звякнул, задрожал штырь, замыкающий ставню. И тогда Марийка все вспомнила.
— Мама, мама, Юлька пришла…
Зинаида Тимофеевна мгновенно, будто не спала, отозвалась, погладила Марийку по голове.
— Господь с тобой, откуда ей взяться. — Но в голосе не было уверенности, будто и она допускала возможность прихода Юльки.
— Юлька, Юлька! Я слышу. Я пойду открою.
— Лежи, я сама.
Марийка поднялась вслед за матерью, нервно чиркающей спичкой, чтобы зажечь коптилку — электричества не было, — фитиль, опущенный в пузырек, вяло засветился, тусклый свет заходил по стенам. Зинаида Тимофеевна, огораживая ладонью крохотное пламя, шла по комнате, напряженно всматриваясь в дверь. Марийка подскочила к окну:
— Юлька, иди, сейчас откроем.
Юлька, освещенная тусклым огнем, ознобно дрожала, потом, поняв, что ее принимают, повалилась на грудь Зинаиды Тимофеевны.
— Маму… Маму и бабушку… убили…
— Как? Как убили? — Коптилка закачалась в руках у Зинаиды Тимофеевны, темные и светлые пятна, вырастая, падая, метались по стенам. — Пойдем, пойдем, девочка, успокойся. Ну-ну, успокойся, пойдем.
Зинаида Тимофеевна повела Юльку к столу, поставила на него коптилку. Юлька в изнеможении опустилась на табуретку, повторяя с лихорадочным блеском в глазах:
— Убили… Маму… И бабушку… Убили…
Только теперь, еще не осознав Юлькиных слов, надеясь на что-то, Марийка увидела, что в волосы и платье Юльки въелся мелкий пух — будто она перебирала перину из тонкого драного пера. Ее тут же осенило: тетя Сабина с Юлькой и бабушкой пряталась в подвале, Марийка знала об этом, даже помогала сносить туда тюфяки и подушки — почему-то их было много у тети Сабины… Вот откуда пух. Но что же произошло, как это так — убили тетю Сабину и бабушку. Убили дядю Ваню…
Зинаида Тимофеевна дала Юльке кружку с водой, она выпила крупными, екающими глотками, сбиваясь, замолкая, как бы продираясь сквозь то, что отбило у нее память, рассказала, как все было.
Да, они сидели в подвале, забаррикадировавшись давно снесенной из всего дома рухлядью — поломанными стульями, крышкой от игорного стола с продранным зеленым сукном, старым диванчиком с вылезшими наружу ржавыми пружинами. Они стащили все это к дальнему углу, где из подушек и тюфяков свили себе нечто вроде гнезда. Юлька помещалась на перине — эту перину разорвали на всякий случай, чтобы она могла залезть внутрь при опасности. Они сидели в подвале уже несколько дней и ночей — Марийка приносила им воду, а сухарей было запасено достаточно…
Немцы пришли еще засветло. Когда они открыли завизжавшую дверь, Юлька увидела ступени, на ступенях появились низкие булыжнообразные сапоги. Первое, что увидела Юлька, были эти сапоги, шаряще нащупывающие ступени. По знаку матери Юлька нырнула в перину, тут же в сырую каменную стену уперлись лучи фонариков.
И тогда Юлька стянула перину над головой, только рука матери была просунута внутрь перины, крепко, будто говоря, что мать здесь, рядом, держала руку Юльки.
Голоса немцев глухо, ватно проникали к Юльке, но она все же поняла, что немцы раздражены, их, видно, злил нечистый, спертый, сырой запах, устоявшийся в подвале. Наверное, они подумали, что этого им только и недоставало — лазить по вонючим подвалам в поисках укрывавшихся жидов… Потоптавшись, немцы начали подниматься по лестнице, но последний для очистки совести прорезал из автомата наваленную в углу рухлядь.
Юлька почувствовала, как дрогнула, костяно стиснулась на ее руке ладонь матери, будто хотела успокоить ее, потом ослабла, безвольно разомкнулась… Мать не проронила ни звука… Еще одна очередь — дико, по-звериному завыла бабушка, и этот вопль поразил Юльку: бабушка была совершенно немощна — что дало ей силы исторгнуть этот нечеловеческий крик?!
Немцы, совсем было собравшиеся уходить, загоготали, как гуси, возбужденные неожиданной удачей, топоча, спотыкаясь, возвратились и вдруг разом выпустили иронический, разочарованный гул — жалкий вид старухи отнял у них повод для ликования… Сухо щелкнул одиночный выстрел. Немцы, гремя сапогами, похохатывая, подтрунивая над собой из-за никчемной добычи, стали взбираться по ступенькам, пока снова не взвизгнула дверь, оставившая Юльку в кромешной тьме, в проникающем во все ее поры ужасе…
Четыре раза ударили часы. Юлька, притихшая за столом в спасительном сне — она отказалась лечь в постель, ее отвращало от нее, — тяжело подняла голову. Зинаида Тимофеевна с Марийкой по-прежнему сидели рядом.
— Мама! — вдруг начала прислушиваться Юлька. Она водила горящими глазами, шептала: — Мама! Мама!
Волосы заходили на голове Марийки, перед ней снова предстала картина: мальчик, Михасик, пригвожден пулями с зажатой в руках земляникой, а его сестра заходится в тошнотном хохоте. Юлька сейчас была похожа на нее.
— Что ты, Юля! Успокойся, девочка! — Зинаида Тимофеевна прильнула к Юльке, видно тоже боясь, что с ней неладно, не зная, как быть, но Юлька рвалась из рук.
— Послушайте! Послушайте! Это она! Она!
И вдруг слабый женский голос действительно проник сквозь окошко, невнятно прорезанное на стыке ставен рассветной полосой. Этого не должно было быть! Но это было. Юльку могли мучить галлюцинации, но все трое отчетливо услышали слабый женский голос, голос Сабины.
— Господи! — тихо вскрикнула Зинаида Тимофеевна, никогда не верившая в бога.
И сразу, уже в другое окно, с улицы ворвался шелестящий треск автоматов.
Выбежали во двор. Бородатка еле прорисовывалась в скупом рассветном небе, окутанная снизу сыро курящимся туманцем. Непролазный кустарник, темные изгибы древесных стволов, застывшие слабым желтым светом кроны, все, что весной обдавалось бело-розовой кипенью, сейчас скупо пропадало в холодной сентябрьской рани, и там продиралась сквозь колючие дебри, вся как привидение, Сабина.
— Юля! Юля! Юленька! Где ты?
Она не замечала прилипших к лицу мокрых длинных волос, и, только когда они мешали ей, спутываясь с ветками кустов, она с силой вскидывала голову, отрывая их, и, словно плывя, двигалась по Бородатке.
Она искала дочь! Еле мерцающая искорка, оставшаяся в изломанном рассудке, позвала ее, еще живую, на Бородатку, на место давней ребячьей вольницы, на место ее наивных терзаний, на ее Голгофу — ведь она всегда так называла Бородатку. Клубы сырого утреннего тумана заволочно ходили по Бородатке, еле заметно поднимаясь, бесшумно запахивая ее, будто стараясь укрыть и саму тетю Сабину. Она разводила руками ветви, продиралась сквозь кусты, которые мешали ей найти играющую где-то здесь Юльку.
— Юля, где ты? Юленька!..
Первая очередь не задела Сабину, она, очевидно, не слышала ее, вернее, не могла воспринять погасшим сознанием, да и могло ли что-нибудь помешать ей в ее поиске. Белая фигурка отчетливо виднелась над текучей стеной тумана, и, отстраняя его, Сабина плыла и плыла куда-то, и тогда на улице, за забором, отчетливо залаяли голоса: кто-то приказывал, кто-то соглашался, извиняясь за оплошность, и красный шелестящий пунктир, мгновенно прошив сырой утренний сумрак, пропал там, где, раскинув руки, двигалась ничего не слышавшая Сабина. Она застыла, опустив руки и, видимо, пытаясь что-то понять.
— Мама! — закричала Юлька, вырываясь из рук Зинаиды Тимофеевны, но та не пускала, придушив ладонью ее рот, и Марийка, видя, с какой мукой она это делает, поняла жестокую правоту матери.
— Юля! Юленька! — донесся с Бородатки умирающий голос, вызвавший у солдат взрыв негодования.
Несколько автоматов заполосовало по еле видному в клубах тумана белому пятну, и только тогда на Бородатке захрустели кусты под скатывающимся вниз телом. Марийка зажмурила глаза и, когда открыла их, с каким-то отъединенным от нее удивлением увидела Антонину Леопольдовну и монашек, помогавших матери затащить домой бьющуюся в истерике Юльку.
Бородатка молчала, уйдя головой в начинающее синеть высокое небо, туман медленно стекал с нее — теперь некого было укрывать в зарослях кустарника. А когда поднялось солнце, Зинаида Тимофеевна увела из дома ничего не соображавшую Юльку. Марийке она сказала куда — к Остапу Мироновичу, адрес которого теперь знала, только он мог продлить короткую Юлькину жизнь.
5Приехал дядя Артем…
Дядя Артем!
Из далекого, брезжуще затерянного в памяти детского мира — в сжигающий душу мир крови и пепла вдруг вошел дядя Артем… Оттуда, из Сыровцов, свой, родной, живой дядя Артем, пахнущий сеном, степным предзимним ветром, с побагровевшим от далекой дороги крутым лицом, с огромными, затвердевшими от кузнечного железа ладонями… Прикатил на своем велосипедике с поклажей в волглом с холода рядне, проволокой прикрученной к багажнику… Тут же Зинаида Тимофеевна, обеспамятевшая от встречи и едва осушившая глаза, затеяла деруны из привезенной дядей Артемом картошки, хотела и житную мучицу пустить в ход, но дядя Артем не допустил — в Сыровцах знали, что в городе люди зубы кладут на полку, уже ходят по селам, одежонку меняют на что попало. Он и табачку-самосаду привез, Марийка похолодела — дяде Ване. У Зинаиды Тимофеевны слезы так и брызнули из глаз, и когда дядя Артем узнал все — и про Анечку, и про дядю Ваню, и про Сабину, долго крутил в руках мешочек со знатным своим табачком, слова не мог вымолвить. Только за столом, за кружкой кипятка с наколотым для скупой прикуски сахаром, кое-как пришел в себя.
